Исчадие рая - Страница 14

Во-вторых, и это, собственно, было продолжением первого, мать фанатично, упрямо продолжала экономить на всем. Имея уже в собственном распоряжении почти такой же, как у отца, лимузин с охранником и водителем, она колесила по оптовым рынкам Москвы, выискивая продукты подешевле и торгуясь из-за каждой копейки. Жадность матери неизменно и явственно являла себя во время приема гостей, что тоже делать хотя бы время от времени было принято и необходимо в их кругу, – она придирчиво и не скрывая недоверия ходила буквально следом за официантами, сопоставляя количество полных и порожних бутылок, устраивая разносы по любому поводу. Предложив гостям чего-нибудь выпить и получив согласие, она приносила пластиковый поднос, уставленный жестянками кока – колы и спрайта, картонными коробками соков. В конце концов отец свел количество приемов дома к минимуму, но о них все равно долго еще рассказывали смешные истории.

В-третьих, она упорно не желала признавать бесспорное теперь главенство в семье отца, свою полную зависимость от него и обращалась с ним так же, как прежде, откровенно унижая и оскорбляя во время частых, как и прежде, скандалов, пускаясь по любому поводу в драку, царапаясь и швыряясь тяжелыми предметами. Словом, все оставалось так, как в пору его безденежья и неспособности содержать семью. Он, разумеется, теперь позволял себе много больше, чем в ту пору, – мог заявиться домой за полночь и изрядно в подпитии, мог не прийти ночевать вовсе. После этого следовало неотвратимое наказание – она отправляла его на несколько дней ночевать в деревянную баньку, стоящую отдельно от дома. Отбирала все вещи, вплоть до нижнего белья, отнимала телефон и пейджер. Горничным и даже его личной охране подходить к бане в такие дни запрещалось. К телефону, кто бы ни звонил, его не подзывали, на проходной строго-настрого велено было говорить, что он болен и никого не принимает. В качестве наказания он не получал не только выпивки, но и еды. Запрет нарушала только Лена, исхитряясь доставлять в баню и еду, и пиво, и телефон (или, по крайней мере, по просьбе отца делать необходимые звонки самостоятельно), и свежие газеты, и почту, которую ежедневно доставляли из офиса вкупе с длинным списком ищущих с ним встречи или хотя бы разговора людей.

В-четвертых, она необратимо старилась, упрямо не желая пользоваться какими-либо косметическими процедурами, кроме самых примитивных кремов, привычных ей еще со времен нищей советской молодости, и только последние пару месяцев зачастила в какой-то модный салон, и то за компанию с подругой, мужа которой считала весьма перспективным политиком, а знакомство в целом – полезным. Некрасивая от природы, она теперь становилась все более неприятной внешне, тело словно иссыхало изнутри, черты лица обострялись, нос стал крупнее, а глаза ввалились в темные впадины орбит. Отец же, напротив, с годами становился более привлекательным, хоти никому, кроме самой Лены, не пришло бы в голову назвать его красивым. Но все же на смену тощему юноше, похожему на мальчика с тонкой шеей и испуганными бесцветными глазами, явился крепкий, в меру упитанный мужчина, с неспешными манерами, холодным проницательным взглядом очень светлых глаз, немногословный, но умеющий хранить веское, порой пугающее собеседника молчание. Все прочее терялось за неброской одеждой, девизом которой было «дорогая простота», отношением окружающих, чаще заискивающе-почтительным, редко дружеским – на равных и еще многими серьезными и мелкими деталями стиля и поведения, которые формируют окончательный образ человека.

Спали они с матерью уже несколько лет кряду в отдельных спальнях, благо теперь, в новом доме, это было легко – комнат и этажей в нем было множество. Переезд на новое место был еще одной переменой к лучшему в Лениной жизни: теперь они жили не в дачном поселке, а на отдельной даче, принадлежащей ранее одному из членов Политбюро. Дом был огромным, в три этажа, со множеством комнат, библиотекой, бильярдной, кинозалом, в котором можно было смотреть настоящее кино. Вокруг – несколько гектаров прекрасного соснового леса, отделенного от всего мира крепким и высоким, как и во времена прежних владельцев, забором. Въезд на территорию охранялся так же, как и в былое время, круглосуточно, несколькими сменами вооруженной охраны. Дом означал новый статус отца, новый его шаг наверх в иерархии российского предпринимательства – такие дачи сдавали в аренду только по личному распоряжению управляющего делами Президента страны. Стоило это не дешево, но посвященным людям говорило о многом.

Отец радовался как ребенок, однако не этому обстоятельству, а самому дому, его размерам, бильярдному столу, на котором, по преданию, гонял шары сам Иосиф Виссарионович, – а теперь то же самое делает он, майорский сын, бывший голодный студент и нищий советский инженеришка. Мать возмущалась огромной арендной платой, требовала заняться покупкой собственного дома или хотя бы земли. Он от нее просто отмахивался, упиваясь тем, что приобщился теперь к миру небожителей.

Тогда впервые Лена поняла: отец не так уж велик и богоподобен, как казалось ей раньше. Людские слабости ему не чужды, а память о тяжелом унизительном прошлом живет в нем крепко. А потому позволяет он себе некоторые безрассудства – аренду этой дачи вместо покупки или постройки собственного дома; содержание за свой с чет бывших крупнейших партийных и советских функционеров, вместе с их враз опустившимися семьями; открытие собственного ресторана – не прибыли ради: большинство клиентов обслуживалось там бесплатно, а просто так, чтобы все знали и просили пропуск или членскую карточку – ресторан был модным. Всеми этими безрассудствами он как бы мстил своему жалкому прошлому и, одновременно, доказывал всем, и в первую очередь себе, что оно никогда уже не вернется. Но, поняв это, Лена полюбила отца еще больше, потому что теперь к огромной любви примешивалась жалость.